Этюд размытых красок

 От нее пахнет сигаретным дымом и туманов духов. Она сидит в пол-оборота, незаметно от лектора читая книгу. Непослушные волосы, выбиваясь из прически, скользят по щеке, стремясь кончиками к недоступной шее. Она все еще зимняя, с не выспавшимися глазами, окно рта закрыто, душа устало ползет по листу, иногда рисуя шариковой ручкой высказывания лектора в иероглифы пустоты, а на кончиках ее ушей уже тает снег спячки, это таяние обещает скорое появление весенней пыльцы на освободившемся пространстве.
Девочка? В весенней суете все мы становимся мартовскими девочками, робко улыбающимися на поздравления восьмого марта…
Девушка? Девушки – это и девочки лет 12-13-ти и толстые бабищи за прилавком магазина…
Женщина? А что такое быть женщиной? Это возраст или мироощущение? Если возраст, то с какого возраста становятся женщиной? Или это обозначение потери невинности юношеской души? Это грань между юностью и зрелостью? Внутреннее ощущение? Но ведь часто подростки думают, что они – старики…

Она – маленькая кромка льда на луже, разделяющая зиму и весну, покой и ожидание, монотонность и неприлично буйные краски бесшабашной юности. Она – тонкий перешеек между двумя материками, тянущиеся друг к другу конечностями мысов…
Кто ее увидит через очки повседневности? Она – еще одно лицо в толпе, еще один мазок на бесконечном холсте неба, еще одна любовница в череде женщин совершающих акробатические движения в твоей постели. Она – такая же, как все, точка в массе людской толпы, и совершенно отличная от других, храм тела хранит ее от пошлых раздевающих взглядов, проникающих выстрелом в черепную макушку…

Кто я, чтобы говорить об этом? Какие у меня права? Ангел ли хранитель или темный плутовской дух? Или я смотрюсь в зеркало и рассказываю о своем отражении?
Я – одна из человеческих оболочек, случайно коснувшаяся ее нечаянной встречей. И она для меня тоже случайная попутчица в поезде, летящем днями в никуда. Вполне возможно, что он давно сошел с рельсов, и скоро мы окажемся в пропасти…
Мы две птицы, прилетевшие на ветку одного дерева, черной ногой подпирающего небо, и клюющие из одной кормушки. Пожалуй, на этом все наше сходство и заканчивается. 
Я – синичка, маленькая, юркая, как все маленькие птицы проворная и немного склочная. Она – красногрудый снегирь, редко посещающий городские дворики. У каждой из наших птиц свои стаи. Краски нашего оперения принадлежат разным палитрам. Все это разделяет нас друг от друга, хотя мы стараемся старательно притвориться похожими друг на друга…

Ее молчание более полно, чем паутина слов, оплетающие паутиной лжи уши. Ее руки подчас создают более замысловатые картины, подхватываемые словно пища жадным ртом воображения, чем звуки, ласкающие вибрацией теплый комнатный воздух. Ноты голоса растворяются между нами, проникая осадками смысла через поры кожи, становясь частью другого. Но никогда нам не стать одним целым, сколько бы мы не стремились… Не суждено…
Невозможность этого устремления превращает бесплодные попытки соединения в нечто привлекательное, словно это спелый рубин вишни, до которого нельзя дотянуться, но который рождает страстное желание обладать.
Мы можем порезать друг другу вены на руках, выливая кровь лужей под ноги, но никогда у нас не будет единого кровоснабжения, никогда кровь не станет циркулировать по совместному организму, перебегая, тревожа, то к одному, то к другому сердцу…

Одиночество и невозможность стать ни с кем одной сущностью рождает отчаяние и отрицание возможности слияния. Как последствие этой болезни познания наступает осложнение в виде агрессии и побегов от напоминаний об этом в глазах других людей. Некоторые наполняются как клопы ненавистью, пройдя через это понимание невозможности. Другие принимают все в себя или на себя, постепенно уничтожая подпитку своего существования. А третьи...? Есть ли третий путь? Безумцы, стремящиеся к попыткам единения? Те, кто снисходительно наблюдает за поисками других, уверившись в бесполезности собственных?…

Чашка слов распадается на осколки звуков. Говорят, что устами младенца глаголет истина. А она умещается в один-единственный звук «а» и уходит, когда ребенок постигает речь. Это звук «ом», река гессевского Сидхартхи, это все и ничто, ведь именно из небытия растут семена сущего…
Звезды раскрываются маленькими вспышками зонтов небесных путешественников. Встречи раскрываются в отношения и захлопываются ворчливым скрипом закрывающейся двери. Кто куда и зачем ушел? Это совершенно неважно, так же как покойнику безразличен постамент на могиле…
Я пишу ни о чем, стараясь рассказать обо всем.
Полными смысла получаются лишь части и фрагменты целого, а сама картина – размыта и недоступна пониманию. Мы ищем смысл жизни, а находим лишь оптимальное объяснение происходящего, которое бы нас успокоило. Нам кажется, что мы живем, но на самом деле можно сказать, что нас не существует: мы та маленькая точка во временном пространстве, которой можно пренебречь.

Это аккорды песни о женщине?
В этом наброске нет никакой разницы, о ком или чем это написано.
Черную пешку можно поменять на белую. Это абсурдная игра в те шахматы, где каждый думает, что может устанавливать свои собственные правила и ходить как хочет любой фигурой, думая, что именно он олицетворяет фигуру короля или в худшем случае ладьи, но ни как пешки, но не могут переступить через клетку собственного восприятия. Некоторые же мнят себя игроками за столом. Но на самом деле истинные игроки неизвестны, их лица скрыты за масками непостижимого. Мне же кажется, что игра абсурдна, потому что играют в нее безумцы, потерявшие остатки разума.
Все бессмысленно – кажется некоторым, все имеет смысл – скажут другие.
Я же буду молчать. Тот, кто знает, не нуждается в словах, тот, кто не сведущ, не должен говорить…
Персонаж истории можно заменить кем угодно. Можно обозначить буквой или символом, ничего от этого не изменится, а если и изменится, то закаты все равно будут крепиться вином и кровью, а луна бродить бликами по воде, и ничто не заметит перемены, кроме, может быть, тех, кто наблюдал за этими метаморфозами.
Не надо постигать смысл написанного логикой. Логические суждения строятся без учета переживаний (если брать переживания как единицу восприятия), а значит, логика ограничена, ведь с ее помощью невозможно постичь всего.
Мне блеск ее глаз важнее, чем то, что выбрасывают в воздух ее губы. Хотя я слепа настолько, что часто не замечают слез, скопившихся в уголках ее глаз.
Суждения быстры как порывы северного ветра, сдирающего зимой кожу с лица, переживание – внутренняя связь с жизнью, взгляд в себя – бесконечен, пока мы существуем, как вирус жизни человека в крови исчезает только лишь с его летальным исходом. 
Вы пробовали разложить все по полочкам? В моей внутренней библиотеке мыслей книги нагромождены друг на друга в беспорядке, напрасно искать каталог…

Она понятна как любой человек и недоступна как божественная искра, которую мы и в себе-то не можем никак обнаружить…
От нее пахнет движением мысли и отчаянием бесконечных переходов лестниц истерик. От нее пахнет сигаретным дымом и туманов духов. Я вдыхаю запах ее кожи. Он имеет сотни оттенков, о которых я даже не имею представление и должно быть не вспомню через наваливающуюся на грудную клетку толщу лет. Воспоминание рассосется в разнообразии. Запахи, наслаиваясь один на другой, создают слоеный пирог, трудный для восприятия…
Она пахнет?… Или это ощущая только я, галлюцинируя… Тогда ее запахи – всего лишь игра моего воображения, как и ее образ… Это не она или не-она?
Может быть, я тоже чья-то мысль, как и мой создатель…
Мы сами часто думаем о чем-то, оживляя грезы, о том, чего нет и не будем, надеясь на несбыточное… 
Может быть, я и одна – одно целое, и это игры в себя или игры с собой…
Может быть, нет ни ее, ни меня, а только запах духов и сигарет…
Может быть, вообще ничего нет.